ждали перевоза. С тех пор отцу всегда казалось, что нашему существованию что-то угрожает, он вечно жаловался, молился и прямо-таки надрывался от усердия. Паром стал центром вселенной, а помещик, которому он принадлежал,— богом. В этих четырех стенах из перевоза сделали религию. Я была молода и глупа и на все говорила «да» и «аминь». Йоханнес не говорил ничего; он и думать не осмеливался о том, что произойдет с нами, если нас отсюда прогонят, и честно старался быть хорошим перевозчиком.
Изо дня в день я наблюдала его за работой. Он становился чужим, недосягаемым, как только оказывался на пароме. Левую руку он клал на руль, а обрубком правой руки отдавал приказы, сигналы причалить и отчалить, совершенно ненужные, ведь я давно могла бы все делать даже во сне. Но отец точно так же командовал мною, а Йоханнес хотел на него походить; он даже подражал его движениям, сначала угловато и неловко,